С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он
прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
Неточные совпадения
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял
подушку и
прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
«Нет, надо заснуть!» Он подвинул
подушку и
прижался к ней головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза закрытыми.
Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на
подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии, и
прижался своим лицом
к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и не слыхал тогда своих собственных слез и уже не знал ничего о них…
И вот оба они, и вся комната, и весь мир сразу наполнились каким-то нестерпимо блаженным, знойным бредом. На секунду среди белого пятна
подушки Ромашов со сказочной отчетливостью увидел близко-близко около себя глаза Шурочки, сиявшие безумным счастьем, и жадно
прижался к ее губам…
Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула
к нему,
к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед своею постелью,
прижалась лицом
к подушке и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами.
В его разгоряченном, взволнованном и подавленном уме лицо матери представлялось таким бледным и болезненным, гимназия — таким неуютным и суровым местом, а он сам — таким несчастным, заброшенным мальчиком, что Буланин,
прижавшись крепко ртом
к подушке, заплакал жгучими, отчаянными слезами, от которых вздрагивала его узкая железная кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок…
Ни жива, ни мертва
прижалась я
к стене. Всклокоченная голова поднялась с
подушки — девушка обвела сонными глазами спальню и, очевидно, никого не заметив, тяжело бухнулась обратно.
— О-о, господи-батюшка! — тяжело вздохнул Рыков и
прижался головою
к краю
подушки.